— Я, конечно, подумаю, могу ли я прыгнуть выше собственной головы, но, честно говоря, я предпочел бы, чтобы ты немного потерпела.

— Ну хорошо. Я тогда обрадовалась, что не надо оплачивать твой счет, а могла бы и сообразить, что такие вещи даром не проходят.

Когда мы все съели, Джованни принес две рюмки самбуки:

— С комплиментами от нашего заведения!

Юдит рассказала мне о своей жизни в качестве безработной. Сначала она наслаждалась свободой, но потом начались проблемы. Рассчитывать на то, что бюро по трудоустройству предложит ей равноценное рабочее место, она не могла. Нужно было шевелиться самой. С другой стороны, она пока сама еще не поняла, хочет ли опять начинать жизнь секретарши.

— А ты знакома с Тибергом лично? Сам я видел его в последний раз более сорока лет назад и не уверен, что узнаю его теперь.

— Да, тогда, во время столетнего юбилея РХЗ, меня приставили к нему девочкой на побегушках, опекать во всех вопросах. А что?

— У тебя нет желания составить мне компанию, если я поезду к нему в Локарно? Я был бы рад.

— Значит, ты все-таки решил докопаться до истины. А как ты собираешься устанавливать с ним контакт?

Я задумался.

— Ладно, — сказала она, — это я беру на себя. Когда мы едем?

— Как только ты с ним договоришься и он назначит день.

— Воскресенье? Понедельник? Пока ничего не могу сказать. Может, он вообще где-нибудь на Багамских островах.

— Постарайся поймать его как можно скорее, и сразу же поедем.

8

Сходите как-нибудь на Шеффель-террасу

Профессор Кирхенберг, услышав, что речь идет о Сергее, сказал, что готов немедленно принять меня.

— Бедный мальчик! И вы хотите ему помочь? Тогда приезжайте прямо сейчас. Я во второй половине дня буду в Пале-Буассере.

По сообщениям прессы о так называемом процессе над германистами, я еще помнил, что в Пале-Буассере обосновался Германистский семинар Гейдельбергского университета. Профессора чувствовали себя законными наследниками былых высокородных хозяев. Когда взбунтовавшиеся студенты, осквернив дворец, лишили его аристократического ореола, их примерно наказали с помощью юстиции, преподав другим наглядный урок послушания.

Кирхенберг особенно отличался вельможно-профессорским видом. У него была лысина, контактные линзы, сытое, розовое лицо; несмотря на свою склонность к полноте, он двигался с игривой грацией. Приветствуя меня, он сжал мою руку обеими ладонями.

— Какая все-таки ужасная история — то, что приключилось с Сергеем, не правда ли?

Я опять принялся задавать свои вопросы о душевном состоянии, о дальнейших планах на жизнь, о финансовом положении. Профессор откинулся на спинку кресла.

— На Сережу наложило неизгладимый отпечаток его тяжелое детство. С восьми до четырнадцати лет он жил во франконском гарнизоне Рот, в ханжески-солдафонской среде. Это были для мальчика поистине годы мученичества. Отец, реализующий свои гомоэротические комплексы в солдатском культе грубой физической силы, мать с ее неутомимым трудолюбием, добросердечностью, робостью и слабостью. И это «топ-топ, топ-топ»… — он постучал костяшками по столу, — изо дня в день марширующих взад-вперед солдат. Вы только вслушайтесь в эти звуки! — Он призвал меня жестом к молчанию и принялся стучать по столу в ритме марширующих солдат. Наконец стук стих. Кирхенберг горестно вздохнул. — Только рядом со мной он смог избавиться от тяжкого груза этих впечатлений.

Когда я заговорил о подозрении в членовредительстве, Кирхенберг был вне себя от возмущения:

— Да это же просто смешно! У Сергея особое отношение к собственному телу, чуть ли не нарциссическое. При всех предрассудках, существующих по отношению к нам, гомикам, надо же все-таки понимать, что мы с большей заботой относимся к своему телу, чем обычный гетеросексуал. Мы — это наши тела, господин Зельб.

— А что, Сергей Менке действительно гомик?

— Еще одно преюдициальное заявление! — произнес Кирхенберг почти сочувственно. — Вы никогда не сидели на Шеффель-террасе ^[132] с книгой Стефана Георге? Попробуйте как-нибудь. Может, тогда вы почувствуете, что гомоэротика — это не вопрос бытия, а вопрос становления. Сергей не есть, он становится,он находится в процессе становления.

Я попрощался с профессором Кирхенбергом и пошел мимо дома Мишке наверх, к замку. Поднявшись в замок, я постоял немного на Шеффель-террасе. Мне было холодно. Или мне сталохолодно? Больше никаких признаков становления я не заметил. Может, потому, что был без Стефана Георге.

В кафе «Гунде» уже продавалось рождественское печенье. Я купил кулек, чтобы порадовать Юдит по дороге в Локарно.

В конторе у меня все шло как по маслу. В телефонной справочной службе мне дали номер католического пастора в Роте. Тот охотно прервал свою работу над текстом следующей проповеди и сообщил мне, что командиром ротских бойскаутов с незапамятных времен подвизается Йозеф Мария Юнгблют, учитель по профессии. Я тут же дозвонился и до старшего учителя Юнгблюта, и тот с готовностью согласился встретиться со мной завтра после обеда и побеседовать о маленьком Зигфриде. Юдит договорилась с Тибергом о встрече в воскресенье во второй половине дня, и мы решили выехать в субботу.

— Тиберг с нетерпением ждет встречи с тобой!

9

«…и их осталось трое»

По новой автостраде от Мангейма до Нюрнберга, собственно, два часа езды. Съезд с автострады Швабах-Рот находится в тридцати километрах от Нюрнберга. Когда-нибудь Рот окажется на участке автострады Аугсбург-Нюрнберг. Но я этого уже не увижу.

Ночью выпал свежий снег. У меня было две возможности: ехать по крайней правой, уже разъезженной полосе или по левой, узкой, предназначенной для обгона. Обгонять длинные фуры, протискиваясь мимо них по этой неверной тропе, — удовольствие сомнительное. Через три с половиной часа я наконец прибыл в Рот. Несколько фахверковых домов, несколько построек из песчаника, одна евангелическая и одна католическая церковь, кабачки, ориентированные на солдатские потребности, и много казарм — даже какой-нибудь местный патриот не отважился бы назвать Рот жемчужиной Франконии. Было уже около часа, и я отправился на поиски какого-нибудь трактира. В «Красном олене», устоявшем под натиском фастфуда и даже сохранившем свою старинную обстановку, готовил сам хозяин. Я попросил официантку порекомендовать какое-нибудь баварское блюдо.

— Баварское? У нас здесь Франкония, а не Бавария! ^[133]

Тогда я попросил порекомендовать какое-нибудь франконское блюдо.

— Да любое! — ответила она. — У нас в меню только франконские блюда. Даже кофе.

Само гостеприимство. Я заказал на удачу «кислые хвостики» с жареным картофелем и кружку темного пива.

«Кислые хвостики» — это что-то вроде жареных колбасок, только их не жарят, а тушат в специальном соусе из уксуса, лука и пряностей. Так они гораздо вкуснее. Картофель был нежно-поджаристым. Официантка снизошла даже до того, что показала мне потом, как пройти на Аллерсбергерштрассе, где жил старший учитель Юнгблют.

Дверь открыл сам Юнгблют. Он был «в штатском». Я почему-то представлял его себе в гольфах, в коричневых штанах до колен, широкополой шляпе и с синими галстуком. Он уже не помнил тот случай в лагере бойскаутов, когда маленький Менке не то порезался, не то сделал вид, что порезался, чтобы не мыть грязную посуду. Но зато он помнил другие детали.

— Зигфрид вообще-то всегда любил сачкануть. И в школе тоже. Я учил его в первом и во втором классе. Понимаете, он был очень нерешительным ребенком. И пугливым. Я не много понимаю в медицине, если не считать кое-каких навыков оказания первой помощи, которые мне необходимы в качестве учителя и командира бойскаутов. Но мне кажется, для членовредительства нужна определенная смелость, а смелости Зигфриду как раз и не хватало. Его отец сделан из другого теста.